Правда и кривда - Страница 128

128

— Чего же вы на него? Такой хороший мальчик.

— Что хороший, то хороший, но не по той линии пошел. Сам подумай; чего и зачем ему захотелось стать артистом? Это же дело такое: человек один, а живет в десяти или даже больше шкурах, и сам себе никогда не хозяин. Ему, например, хочется веселиться, а он должен плакать и извлекать хоть печеночную, а слезу. Словом, это жизнь не серьезная, а наизнанку. И вот вдруг, с месяц назад, присылает он мне аж двенадцать тысяч рублей. В район ходил с женой за ними, покрутили мы тот перевод в руках, погрустили, отправили деньги назад, а Александру написали: «Сынок, в нашем роду никто не становился на ленивую дорожку. Просим, не становись и ты, не обижай людей — где взял деньги, туда и положи, или с раскаянием, или хоть втихую. И чтобы никогда этого не было, потому что мы не выдержим такого стыда…» И что ты думаешь? Пару дней тому назад снова приходят эти деньги и письмо. Клянется дитя, что заработало их на роли в кино, и просит их израсходовать, как мы захотим. Вот мы и не знаем, Марко, есть у нас деньги или нет, — грустит и смеется одновременно лесник.

— Это, Остап, честные деньги, и можешь гордиться своим сыном: видать, талант он.

— Ты так думаешь? — оживился лесник.

— Тут и думать нечего. Одолжишь мне немного денег?

— Сколько же тебе?

— Ровно столько, чтобы закупить все осиновые ветки. Много их у тебя?

— Да кубометров шестьдесят-семьдесят нацарапаем.

— Вот и хорошо. Заплати за них завтра в лесничестве.

— На стружку берешь осину?

— На стружку.

— Пусть будет по-твоему, — как барышник, ударил ладонью в Маркову ладонь.

— Ну, спасибо, Остап, что уважил. Сыну привет передай. Да и будем расходиться…

Над поредевшими лесами поднималась и темно-синими лоскутами расползалась чуть шевелящаяся ночь. В ее расщелины затекал нежный трепетный рассвет, он уже отделял дерево от дерева, рождал новые цвета и трогательно качал закрытые головки нежных лесных ромашек, которых даже росинка приклоняла к земле. В тихой и праздничной задумчивости стояли дубравы, в них свадебной одеждой гордились черешни и темно розовели набухшими устами дикие яблони.

Из лесу Марко вышел на яровой клин, где над землей крохотными корабликами поднимался светло-зеленый горох. На каждом своем парусе-листочке он тоже держал еще потемневшую за ночь росинку. Восход как-то сразу наполнился жемчужно-розовым сиянием, и по нему размашисто полетели лучи. Они своими теплыми пальцами шевелили и согревали белоснежную вязь облачков. Жаворонки первыми приветствовали солнце и начали натягивать между небом и землей свою серебряную основу, и под их пение одуванчик раскрывал свои влажные золотистые веки.

Что-то затемнело на дальней дороге, и скоро Марко увидел, что это между полями от самого солнца, перегоняя тени, мчался всадник. А вот и на второй, и на третьей дорогах появились всадники. Что-то непривычное было в их легендарном полете, в их осанках и движениях. У Марка безумно, в предчувствии чего-то большого, забилось сердце. С тропинки он подался к перекрестку дорог. Первый всадник с яркой красной полосой на груди, подлетая к нему, высоко поднял руку вверх:

— Победа! Победа! Победа! — трижды воскликнул он, вихрем промчался, улетел в синю даль и растаял между небом и землей.

А уже второй всадник мчался на перекресток и, увидев Марка, тоже победно поднял руку вверх:

— Победа! Германия капитулировала!..

Под копытами гудела весенняя земля, а на все путях вровень с солнцем летели всадники, по всем путям спешила слава к тем, кто все отдал для нее, меньше всего думая о себе.

Марко, как завороженный, еще долго присматривался к дорогам, к вестникам победы, не замечая, как слезы обрывались с его ресниц и падали на крохотные кораблики гороха. Потом, придерживая сердце, он быстро пошел к селу, к людям. И первой увидел Мавру. С сапкой за плечами вдова одиноко шла на работу. Марко подошел к женщине, прижал ее к себе, поцеловал:

— С победой, Мавра! С большим праздником! Дождались…

Мавра сначала испуганно съежилась, потом ойкнула, жалостно улыбнулась:

— Спасибо, Марко Трофимович, спасибо.

— Иди в село, порадуй людей.

Но молодица будто прикипела к месту и со страданием спросила Марка:

— А как же мне теперь быть?

— Ты о своем? — непонятно взглянул на вдову.

— О своем. Передумал Безбородько. Ночью сегодня пришел и сказал, что не запишет ребенка на свою фамилию.

— Так на Степана записывай.

У Мавры сморщилось лицо.

— Разве можно на убитого?

— Тогда пиши на мое имя! Главное же не имя, а жизнь! — он быстро пошел в село, а вдова в оцепенении еще долго смотрела ему вслед.

На площадь уже сходились и сбегались люди, обнимались и целовались друг с другом. И радость, и слезы светились в их глазах. А отец Хрисантий без рясы и подрясника — в человеческой одежде — вылез на колокольню и ударил во все колокола. С колокольни взлетели голуби и закружили над селом, поднимая выше и выше его радость и новые надежды.

XXXIV

Пел вечерний час, пели и грустили сырые землянки. За одним столом в них сходились великое счастье и большая печаль, одна и та же песня из одних глаз метала искры радости, а из других — выбивала слезы, и они росой скорби падали в праздничные рюмки.

Не одна мать, не одна вдова в этот великий день заламывала руки и подбитой птицей поднималась из землянки прямо в круговерть радостных восклицаний, гула, песен, надежных разговоров и смеха и застывала, как камень, и вглядывалась в потемневшие дороги: а может, вернется, а может, придет убитый муж или сожженный сын.

128