Правда и кривда - Страница 54

— Вот и дождались весны, — поднял цветы к лицу, вдохнул их свежий земляной запах. — Кто насобирал?

— Я, отец, — отозвалась зеленоглазая, как и мать, Люба. — Это для вас, потому что вы их любите.

— И не побоялась в лес пойти?

— Мы с соседской Ольгой бегали. В озере под берегом щуку увидели, большую-большую, — развела руками. — Глаза у нее были как фасоль. Она чуть ли не к самой кладке подплыла. Там у озера и насобирали цветов.

— Спасибо, дочка, — прижал к себе крепенькую, скуластую десятилетнюю девочку, которая уже три дня не могла нарадоваться своими новыми сапожками и где надо и не надо хвалилась:

— А у меня обновка, отец купил.

Наплыв добрых чувств заполняет душу учителя, когда он чувствует, как доверчиво приникает к нему ребенок. Но на этой светлой радости нет-нет да и отзовется болью холодная капля: к этой бы компании хотя бы еще одно дитя. Но на это пока что не имеет он права.

— Дети, и у меня есть для вас гостинец! Угадаете? — приглушает печальную росу.

— Конфетки? — первым закричал малый Степка.

— Не угадал. Кто дальше? — поощрял Григорий Стратонович, тряся обтрепанным портфелем.

— Булка!

— Где она теперь возьмется? — рассудительно возразил самый старший, одиннадцатилетний Владимир, такой же большеглазый смельчак, каким был его отец.

— Сахар!

— Кислицы!

— Яблоки!

Григорий Стратонович, напустив на лицо таинственное выражение, раскрыл портфель, и в землянке сразу стало тихо.

— Вот что! — вынул толстую и чистую, как снег, четвертинку сала, а дети аж захлопали в ладони. — Сейчас и у нас будет королевский ужин. Знаете, как ужинали короли?

— У них было много пирожных, мяса и продуктов, — отозвался Василий.

— Правильно, Василий, у них было много пирожных, мяса и… печенного картофеля.

— И у нас есть печеный картофель! Слышите, как пахнет, — подал голос Степка, который и в самом деле поверил, что короли лакомились печеной картошкой.

— Вот и будем есть ее с салом. Так даже не каждый король ужинал. Правда, дети?

— Правда, отец! — засмеялась детвора.

— А сейчас быстро садитесь мне! — и положил в глиняный полумисок свое добро.

Дети так смотрели на этот кусок, будто перед ними лежало какое-то чудо. Мать подобревшими глазами наблюдала за этой сценой, а когда малышня облепила стол, украдкой шепнула Григорию:

— Люблю тебя.

— В самом деле? — лукаво взглянул на жену.

— Очень! — чуть ли не застонал ее низкий с непостижимым клекотом и звоном голос.

— Что же, и это неплохо, когда любовь переходит в новое жилище. Пусть оно без хлеба, зато с любовью.

— А ты же меня? — уголком глаз глянула на детей, не слышат ли их. Но детям уже было не до родителей.

— Да не без этого, — загордился мужчина.

— Противный. Чего-то лучшего не мог мне сказать на новоселье?

— И здесь скажу: ты наилучшая!

— Почему-то боюсь за тебя, за нас, — сразу же исказилось болью ее лицо — с едва заметными скулами, хорошо округленное, где в самом деле звездами сияли искренние весенние глаза.

— Да что ты, Екатерина? — любуется ее крупным разломом бровей, ее глазами, что всякий раз меняют свой цвет. — Чего тебе бояться?

— И сама не знаю, что-то беспокоит и беспокоит. Иногда так задрожу, словно росинка; даже оглянусь, не садится ли возле тебя предвестие беды.

— Вот уж этого я не хотел бы слышать в новом доме.

— Проклятый Поцелуйко отравил мое счастье, — трагедийно изогнулись брови у женщины.

Григорий Стратонович помрачнел:

— Счастье само никогда не ходит. Недаром говорят: из счастья и горя народилась судьба.

— Но не хватит ли нам, Григорий, и горя, и нужды, и поцелуйков?

— Все это пройдет, сердце, потому что оно не постоянное, а преходящее.

— Утешаешь меня?

— Нет, свято верю в это. Победим фашизм — доберемся и до нужд. Придет время — и не над хлебом будем сушить головы… Будем думать, как им более умными стать… А поцелуйки что? Грибы-поганки. Высыпало их на здоровом теле, пока мы боролись за все лучшее, высыпала их грязь пережитков и войны, вот и снесет, как грязь.

— Почему-то долго не сносит его. Научились же некоторые людей не любить, а слепить. С той анонимкой все улеглось?

— Как же иначе могло быть?

— Могло быть и иначе. Сколько щипали тебя из-за первой, — провела рукой по его шевелюре.

— Да ничего не нащипали, потому что у нас нет зерна неправды за собой.

— Но видишь, каким чертом кривда шипит. Сначала от тех оговоров даже смешно и странно было. А теперь — страх охватывает. Хоть бы посмотреть со стороны на того черта, — стало злее ее лицо и даже брови озлились. — Что он собой представляет и на кого похож?

— На человека смахивает, а переродился в свинью. А свинья даже в церкви лужи ищет.

— Это правда, — метнулась к печи, рдея, засуетилась возле нее, проворно поставила ужин на стол и снова к своему мужу, прислонилась и улыбнулась ему. — Но никак не пойму, где ты мог сало достать?

— Где? Партизанская сообразительность, — улыбнулся, а глазами показал на детей, дескать, не расспрашивай при них.

После ужина Григорий Стратонович собрался в церковь, где лежали все его книги.

— Снова к богам и Шекспиру? — с сожалением спросила Екатерина, когда они по ступенькам поднялись наверх.

— Снова к ним.

— Скоро придешь?

— Поработаю еще немного, пока детвора уснет, а потом и к тебе, если не надоел.

— Только не медли. Слышишь? — обвилась, оплелась вокруг мужа, будто входя в него.

— Постараюсь. Какая ты крепкая!