Правда и кривда - Страница 41

— А твои хоромы тоже на трудностях выросли? — глазами показал на жилье Безбородько.

— Вот, вишь, даже ты камешком швырнул в мой шалаш.

— Не ко времени ты размахнулся, Антон, на такое строительство, поэтому и летит этот камень.

— И зря, братец. Здесь ты чего-то не додумал, — даже с гордостью сказал Безбородько. — Если подумать по-настоящему, по-хозяйски, то зачем мне или кому-то, кто, конечно, может, переделывать одну работу несколько раз? Вот, например, сначала я выстрою себе маленькую хату, как все, а потом, через несколько лет, придется ломать ее и начинать строительство сызнова. Так не лучше ли сразу строиться на весь свой недлинный век и людям давать пример: делайте, кто может, как можно лучше, сейчас тянитесь к светлой цели. Это раньше был лозунг: мир лачугам, война дворцам. А теперь надо объявлять войну лачугам, чтобы ставить добротное жилье.

— Хорошо ты запел, да немного рано, — покачал головой Марко на демагогию Безбородько. — Сейчас надо добиться, чтобы люди хотя бы не жили в плесени с червяками и жабами. Объявляй раньше войну землянкам.

— Это ты так думаешь, а я иначе, и не знаю, на чьей стороне правда.

— А ты у людей расспроси, может, правда возле их землянок ходит.

— Горе одно там ходит, — и себе помрачнел Безбородько.

— Значит, надо как-то его ломить. Зерно готово к посеву?

— Где там. Считай, свистит в амбаре.

— Почему?

— Еще осенью разные планы переполовинили его.

— Чем сеять будем?

— Тем, что есть и что государство даст.

— А если не даст?

Безбородько развел руками.

— Ну, братец, я не бог, чтобы отвечать на такие вопросы… Если вывезли, то и привезут… Не впервой, — сказал, твердо зная, что здесь не подкопаешься к нему.

— А гной вывозишь на поля?

— Нечем… кони едва на ногах держатся.

Марко нехорошо взглянул на Безбородько.

— И те не держатся, на которых Мамура ночью пряжу возил?

— Мамура!? И ты видел? — неуместно выхватилось у Безбородько, и снова что-то чужое появилось вокруг его глаз.

— Наверное, видел, коли спрашиваю.

— От твоего глаза ничто не спрячется, — уже спокойно цедит Безбородько. — Продавать возил пряжу, потому что нужны деньги, чтобы прокормить скот.

— Чего же по ночам, тайно, ездить?

— Э, это хозяйственное дело: ночью пряжа больше весит, а днем подсыхает, — победно улыбнулся Безбородько. — А у тебя уже, несомненно, и закрутилось что-то в голове? Ну, бывай, Марко, здоров. Заходи ко мне. Если начнешь строиться, чем-то поможем. Непременно. Для фронтовика мы из шкуры вылезем.

Простившись, Безбородько сразу поплелся к завхозу. Тот как раз собирался с кабанистым, заросшим кладовщиком Шавулой пойти колядовать по людям.

— Возвращайте, ребята, сегодняшнюю выручку! — сразу же накрыл мокрой дерюгой своих верных помощников.

— Какую выручку возвращать? — удивились мелковатые зрачки Шавулы, удивился и его кургузый нос, который зряшно выбивался из чащи седой, сизой и рыжеватой щетины.

— А ты разве не получил своей пайки? — тихо спросил Безбородько.

— Тысячу карбованцев?

— Да.

— Так зачем возвращать? — забеспокоился и будто немного уменьшился Тодох Мамура. — Милиция пронюхала? Я же все делал без соучастника и свидетеля.

— Нашелся свидетель: Марко Бессмертный! — аж зашипел Безбородько. — Уже достучался, стучал бы он своими костылями в двери самого ада.

— Началась новая жизнь, — сморщился Шавула и бросил какое-то бранное слово в свои заросшие чащи.

IX

И утренние, и вечерние дороги скрывают в себе тайну, ожидание и сожаление. И сколько ни собираешься в те дороги, они качаются перед глазами, проходят через все твое сердце, плетут в нем надежды, развертывают пережитое.

Какая-то непостижимая сила и привлекательность есть в синем туманце дали, он с детства смущает и влечет тебя. И извечно кажется, что за тем туманцем или маревом дали лежит твоя самая лучшая страница жизни, что там, в рамке росистых дубрав или синеглазых лугов, затерялся такой уголок земли, что не снился и гениям Возрождения, и, может, там по утренним или вечерним росам спешит навстречу тебе твое счастье.

И утренние, и вечерние дороги всегда волновали Степаниду, как волновали ее предрассветные и вечерние зори, как волновала сизая рассветная и розовая вечерняя роса. Казалось бы, что такое роса? Обычные осадки, и все. А для крестьянского ребенка, да еще с мечтательным характером, — это волшебное начало мира, когда он из реальности и сказки разворачивает зеленую, росой обрызганную землю; это лучшие воспоминания, когда проснешься в хате и слышишь, как в раскидистой долине отец косой подрезает ночь и на волю широко выходит голубоглазый рассвет; это стеснительная заплаканная ромашка в праздничном венке, и радость, когда ты сама, как ромашка, в белой косынке весело ступаешь по травам, неся завтрак косарям; это те жемчужные рассветы, когда ты уже с росой и шпажниками жнешь поседевшую рожь или сгребаешь хрупкий ячмень и с надеждой посматриваешь на старших: не помощница ли вам? Это те чаянные, мятущиеся и самые святые вечера, когда кто-то сидит возле тебя, в своей руке держит твою руку и не может выговорить ни слова. А ты ждешь и боишься его, того слова, которое может сказать только пора любви.

Неужели это тоже было? Приснилось ли тут, в холодной колокольне, где над ней, Степанидой, как память старины отозвались праздничные колокола? Женщина порывисто поднимает голову, прощается с молчаливыми нахолодившимися колоколами, прощается с руинами школы, где сжатой в комок птичкой когда-то пробежал год ее молодости, и огорченным взглядом смотрит вдаль, присматривается, как перламутровое утро, краснея от напряжения, выкатывает из-за края земли прикрытое туманом солнце.